его аппетита. Однако он взял себя в руки и с обычным пафосом произнес традиционное обращение:

— Мы, ученики Иисуса, заступники справедливости, берем у богатых, у которых все есть, и отдаем бедным, у которых ничего нет… Объявляю заседание открытым. — И тут же добавил: — Дело плохо. Над нами занесен топор.

Уж обтер жирные пальцы о штаны и сказал:

— Какой там еще топор! Господин Хольфус не видел Мышонка. А значит, ни черта они про нас не знают.

Мышонок с удовольствием погладил свой короткий ежик.

— Вся затея с пальтом, — сказал он, — сплошное головотяпство. А тем более такое шикарное. Хольфус, даже натрескавшись, его узнает.

— Certaintly.[22] С польтами сразу попадешься. Thats clear.[23] Черные еще куда ни шло. Черных в городе завались. Но мы, конечно, взяли что получше. Кто же польстится на плохое, когда есть что выбрать.

Ученик Иоанн сказал задумчиво:

— Пожалуй, лучше поскорее все раздать, чтобы ничего не осталось, когда за нас возьмутся.

Но кладовщик только меланхолически покачал головой, оглядывая свой богатый, благоустроенный склад. Петр выпрямился.

— Все дело в том, — начал он, — что в тюрьму может попасть невинный. А этого мы не должны допустить. Если судьба потребует жертв, нельзя, чтобы за то, что сделали мы, поплатился больной бедняк. Придется нам сесть в тюрьму. Все мы готовы сложить голову за свое дело. Вношу предложение — напишем судье письмо. Докажем, что маляр невиновен и все возьмем на себя. Мы стойко снесем свою участь. Но, конечно, и не подумаем объявлять, кто мы такие. Дело судьи — сорвать с нас маску, если только он сможет. И что бы ни случилось, мы ко всему готовы, — подытожил Петр и отправил в рот свой ломтик колбасы.

Все решили, что можно уходить. Но Петр взял с полки старую рубаху и, подняв за рукава, показал ее собранию. Рубаха была рваная. Для убедительности Петр повертел ее в руках, показывая со всех сторон.

— Вот как выглядят наши дары! — воскликнул он. И сразу выпалил то, что давно уже таил про себя. — Вношу предложение принять нового члена — девочку, которая будет класть заплатки и штопать.

Все в недоумении посмотрели на него. Уж постучал себя по лбу и спросил, в своем ли он уме. Мальчики шумно запротестовали. Тогда Петр крикнул в общую сумятицу:

— Ведь это же одно горе, что мы даем людям. Совершенно бесполезная рвань, они и зачинить-то ее не могут. Иголок-то ни у кого нет. Какую-нибудь кастрюлю еще можно найти в развалинах, но только не иголку. — Он достал с полки спичечную коробку, зажатую с флангов двумя катушками ниток. — А у нас их целых три. Но нужна швея.

— За нами и так погоня, — возразил ему Уж. — Не хватало еще навязать себе на шею какую-нибудь ябеду-девчонку. Это же такие трещотки — кого ни возьми. Их брату нельзя верить.

— Что ж, это было бы неплохо, — сказал кладовщик, оберегавший склад, как рачительная хозяйка свои запасы белья. — И кого же ты предлагаешь?

— Кэтхен.

Все примолкли. К Катарине относились с уважением. Только недавно она совершила геройский поступок, на который, по единодушному мнению учеников Иисуса, никакая другая девчонка не была бы способна. Спустившись к самому краю черепичной крыши, она вытащила из желоба отчаянно мяукавшего трехнедельного котенка. Уж нахмурился и выпятил губу, вспомнив, как она корзиночкой запустила в рожу грубияну в спортивной куртке.

Как опытный председатель, Петр воспользовался замешательством, чтобы тут же поставить вопрос на голосование. Только Мышонок решительно замотал головой — у него дома были три сестренки. В конце концов поднял руку и Уж, сказав без увлечения:

— Что ж, приведи ее как-нибудь.

— Она здесь, — сказал Петр и густо покраснел. Он выбежал из подвала. Катарина ждала его на погосте, взобравшись на могильную плиту.

Невиданное обилие всяких товаров; головы и торсы старинных деревянных статуй, валявшиеся тут и там; изувеченный Христос; молчаливые ученики, расположившиеся на церковных скамьях и освещенные с двух сторон свечами в высоких диковинных подсвечниках, — все это произвело на босоногую девочку, застывшую в дверях, потрясающее впечатление.

Петр сказал:

— Кэтхен, с сегодняшнего дня ты член Тайного общества учеников Иисуса, тайной подпольной организации. Смотри же, никому ни слова — даже маме, а если в крайнем случае тебя убьют под пыткой, унеси эту тайну с собой в могилу.

И Кэтхен шепнула, оторопев:

— Никому не скажу. Скорее откушу себе язык.

И каждый почувствовал, что так оно и будет.

После заседания Мышонок выполнил еще два поручения: отнес безработному парикмахеру копченую колбасу, а трубочисту Клеттереру фрачные брюки — их можно будет надевать и на работу, как только в городе снова задымят трубы.

Было уже поздно, и Мышонок направился домой — одинокая, затерянная в густых сумерках фигурка. В городе давно уже не было уличного освещения, да и от самих улиц осталось одно воспоминание.

Груды щебня высились, как гигантские ископаемые, останки животных, издохших в незапамятные времена. Изредка в этой гулкой тишине из какой-нибудь норы вдруг выползала человеческая фигура, на четвереньках, как сотни тысяч лет назад, и тогда Мышонок боязливо пускался в обход.

Дом его родителей был разрушен. Отец Мышонка, из богатой семьи виноторговцев, сам держал винную торговлю. В углу погреба еще и сейчас лежала пустая тысячелитровая бочка. Голые, массивные — в метр толщиной — стены погреба, в которых бродили и настаивались урожаи трех столетий, насквозь пропитались запахом вина.

Когда Мышонок вошел, его отец и мать, спавшие на полу, на соломенном тюфяке, зашевелились во сне. Три сестренки — младшей было семь, старшей тринадцать лет — лежали впритирку на самодельных нарах, сколоченных из остатков ветхого забора.

Днище огромной бочки было выпилено и с успехом заменяло круглый стол. Мышонок зажег свечной огарок, которым он разжился у сынишки причетника, и полез с ним в бочку. Его мать после долгих колебаний все-таки согласилась с тем, что самое лучшее для ее сынишки спать в бочке!

Внутри бочка была сплошь оклеена рисунками. С некоторого времени Мышонок только и делал, что рисовал дома с крышами. Как-то, обозревая с крепостной стены все десять тысяч зданий Вюрцбурга, и, не видя нигде целой кровли, он перед лицом этой исполинской развалины дал себе слово стать архитектором. Уже два месяца он работал учеником у двух молодых архитекторов, основавших сообща строительную контору под названием «Оптимизм». Обрадовавшись любознательному слушателю, хозяева без конца объясняли Мышонку, в чем секрет «прекрасного в прикладной архитектуре», что такое «золотое сечение» и каково «эстетическое и практическое значение правильных пропорций»; они показывали ему